Глава первая
КОМЕДИАНТЫ
В память предает поя.
Тредиаковский
Осеннее небо сеяло мелкий дождик. На лесной опушке, подле обсаженной ветлами дороги, пылал костер. Несколько телег с кладью, лошади, жующие и бродящие вдоль прогалины, собачий лай и отрывисто-переливчатые звуки флейты оживляли дождливую скуку серого полудня. У костра трое мужчин мешали в котле и ворочали на вертеле жаркое; женщины перетирали оловянную посуду. Еще человек пятнадцать сидели и лежали перед огнем.
Из-за кустов, по дороге показался всадник. Это был молодой человек гигантского роста с длинной ярко-рыжей бородой. Он трясся на тощей разбитой кляче, поджимая длинные ноги.
У костра засмеялись.
— Колокольня верхом!
— Полторы лошади и полтора человека, итого трое.
— Шестиногий кентавр!
— Ха-ха-ха!
Великан спрыгнул с коня и пошел к костру. При его приближении шутки смолкли.
— Почтенные дамы и господа! Я еду издалека и вот уже третьи сутки не покидаю седла. Не откажите дать мне место у вашего огня и позвольте закусить с вами. Я заплачу вам, сколько вы пожелаете.
Путнику важно подал руку багровый толстяк с седыми усами.
— Прошу пана сделать нам честь отобедать вместе. Никаких денег не нужно. Сам я благородный человек и вижу сразу благородного человека. Фамилия моя — Пржепельский. Я — директор театра, а это мои товарищи. Можно узнать имя пана?
— Карл Вебер.
— Садитесь и кушайте, пан Вебер. Вот так!
Все принялись за обед.
— Нас постигло великое несчастье, — продолжал директор, — у нас околела лошадь. Между тем мы должны торопиться в город. Наш первый актер, Самсон, ушел добывать коня, но, боюсь, ему это не удастся. Теперь война, и лишних лошадей нет. Смею спросить, вы тоже едете в город?
— Я? Да... Нет... я и сам не знаю.
— Ага, вы ищете приключений! Между тем из вас может выйти славный актер. Вы никогда не играли?
Вебер не успел ответить: его перебил черный человечек, носатый, с проницательными глазками, очень похожий на мышь.
— По-моему, синьору Веберу лучше бы стать будильником.
Все улыбнулись. Пржепельский нахмурил брови.
— Будильником?
— Ну да. Помните, я рассказывал, как страус в зверинце проглотил будильник и потом поднимал сторожей в третьем часу утра. Судя по аппетиту, с каким кушает синьор Вебер, он не уступит страусу. А у нас актеры опаздывают на репетиции. Позвольте сюда ваш будильник, синьор директор, и мы...
Комедианты покатились со смеху. Вебер поперхнулся и покраснел.
— Оставьте ваши шутки, пан Конфетти, — строго сказал директор. — А вот и Самсон.
На опушке появился статный великан, значительно ниже Вебера, с греческим носом и в белокурых кудрях. Красивое лицо его было сердито, камзол в грязи.
— Никакого толку! Лошади не купишь и на вес золота, — раздраженно сказал Самсон и, увидя Вебера, мрачно приподнял треух. Директор, шлепая мокрыми ботфортами по лужам, подскочил к Самсону и зашептал ему на ухо. Тот отвечал гримасой.
Пржепельский надулся, разгладил усы и, отведя Вебера к опушке, предложил ему поступить в труппу на роли злодеев и привидений. Толстяк обещал юноше стол, квартиру, полный гардероб и жалованье в случае успеха. За это Карл обязывался отдать лошадь.
— Условия весьма выгодные для вас, синьор, — вкрадчиво, медовым голосом заговорил Конфетти, моргая мышиными глазками. — Если бы вы, подобно мне, были верующим католиком, вы не колебались бы ни секунды. За бренные блага настоящего, то есть за вашу клячу, вы получаете в будущем пропасть наград, — в будущем, заметьте.
Пржепельский топнул и забрызгал актера грязью.
— Позвольте рассказать вам один случай, синьор, — продолжал невозмутимо Конфетти, медленно вытирая лицо дырявым платком. — Я гостил в Лейпциге. Вы знаете этот город? Нет? Ну, все равно. Иду я по главной улице и мечтаю. Вдруг на меня садится пчелиный рой. Что делать?
Конфетти развел руками и поджал тонкие губы. Вся труппа окружила рассказчика, дамы хихикали.
— Я тут же на улице разделся, да! Сначала снял осторожно шляпу, потом кафтан, камзол, исподнее, чулки, рубашку и наконец остался безо всего.
Дамы спрятали лица в платки. Актеры смеялись. Карл недоумевал, директор пыхтел от ярости.
— Освободившись от пчел и от одежды, я хотел продолжать прогулку, но полицейский сержант достал из сумки ремень и дал своим подчиненным знак, может быть, повесить, а может быть, только связать меня, — не знаю. К счастию, супруга его, дама вашего роста и сложения, сжалилась и бросила мне свою перчатку. Из двух средних пальцев я устроил панталоны, из большого — шляпу, прочее накинул на себя и в таком виде благополучно дошел домой... Так вот, я хочу сказать, — закончил Конфетти при общем хохоте, — что вы, синьор Вебер, похожи сейчас на человека, на которого садится пчелиный рой.
— Пан Конфетти! — закричал, наливаясь кровью, директор.
— Успокойтесь, синьор, успокойтесь! Вебер поступает к нам в труппу и отдает коня. Через час можно будет ехать.
— Песья кровь, — проворчал директор, отходя к потухавшему костру.
Актеры поили лошадей и увязывали телеги. Конфетти дружелюбно мигнул Карлу и чирикнул по-птичьи. С ответным криком на плечо ему сел взъерошенный воробей.
— Это мой друг, Петрарка. Отличается от своего знаменитого тезки тем, что в каждом городе находит новую Лауру.
Дождик прошел; показалось солнце.
Труппа двинулась в пяти экипажах. Впереди на телеге оркестр наигрывал на флейтах и гобоях веселый французский марш; за оркестром на линейке катились дамы в огромных шляпах, под общим кожаным зонтиком; за ними — директор, Самсон, Вебер, четыре актера и Конфетти с Петраркой на плече. Далее — мелкие члены труппы, декоратор, портной и парикмахеры. Позади громыхал тяжелый фургон с театральными пожитками. Кулисы, картонное оружие, попугаи, бутылки, обезьяны, костюмы, парики, ручной волчонок, клетка с учеными крысами тряслись по ухабам и колеям. Под музыку актеры запели хором:
Он жил среди стрелков,
Она — среди иголок.
Он бил волков,
Она вязала полог.
Под этим пологом, друзья,
Не будем спать ни вы, ни я, —
Не то иголка
Уложит волка
Верней ружья.
Карл поступил в драматическую студию Пржепельского под именем Голиафа.
Деревянные дощатые балаганы с дрожащими половицами, шаткие подмостки, спертый и пряный воздух кулис, скудно мерцающие свечи, урчанье настраиваемого оркестра, шутки и беготня за сценой, проказы беззаботных маленьких актрис и шуршанье их пышных мишурных юбок, крики попугаев и ржанье лошадей, возгласы директора, постепенный мерный шум от наплыва зрителей, подобный набегающему приливу, первые хлопки и беспокойство райка, вздернутый занавес и взрывы рукоплесканий — все нравилось Карлу и увлекало его.
Конфетти был первым комиком и любимцем публики. Особенно хорош бывал он в дивертисменте, выходя с Петраркой и беседуя с ним на разных языках. Придя в первый раз к Конфетти, Вебер изумился. В комнате ни стола, ни стульев, вместо постели дорожный плащ, на окне — латинская Библия и флакон с ядом.
— У меня нет самолюбия, но его нет и у Бога, для которого друзья и враги равны. Вот почему я готов отравить кого угодно, а в случае надобности и самого себя.
Скоро мышеобразный комик сдружился с краснобородым злодеем. Вместе блуждали они, бесчинствуя по кабачкам и переулкам; нередко Вебер уносил приятеля от мести пьяных гуляк.
Все в труппе полюбили Голиафа, один Самсон не выносил соперника. Веберу было всего 18 лет, он продолжал расти, и теперь Самсону в труппе досталось второе место. Он скрежетал зубами от зависти.
Однажды директор на репетиции объявил важную новость. Первая актриса сбежала с гусаром; к счастью, Пржепельскому удалось найти другую героиню.
— Девица молода и красива и, что особенно важно, хорошего роста. Пан Голиаф может поцеловать ее, не становясь на колени.
Через минуту новая актриса показалась. Вебер увидел Иду.
Под золотым венцом тяжелых могучих кос, с янтарными завитками на висках и на низком точеном лбу, Ида держалась легко и прямо. Глаза ее, темные, без блеска, смотрели, точно не видя.
Играла Ида превосходно. Публика осаждала кассу, и Пржепельский, потирая руки, жмурился, как сытый кот. От поклонников не было отбою. Хищные веселые гусары в доломанах, с усами и косами, франты в огромных, как башня, париках, смешливые раздушенные старички на петушьих ножках, робкие краснощекие юноши — все устремлялось за кулисы. Ида ко всем была надменно равнодушна. Карла она не то что не узнавала, — хуже: она с ним обращалась как с незнакомым, как с первым встречным. Вебер порой сомневался, точно ли это Ида. Он не выдержал наконец и раз перед репетицией вошел в ее разрисованную уборную.
— Фрейлен Ида, вы меня не узнаете?
— Узнаю. Вы — господин Голиаф.
— Нет, я не про то. Вы помните наше знакомство и вообще... В тот вечер я тоже бежал. Я все знаю, но я никому никогда ни слова, и моя любовь...
— Послушайте, господин Голиаф! Если вы еще раз осмелитесь показаться мне в пьяном виде, я пожалуюсь директору. Кроме того, я подозреваю, что вы — беглый преступник.
Карл, раскрыв рот, разводил руками.
— Мне стоит сказать слово — и вас повесят. Идите!
С трудом, весь красный, приседая и оглядываясь, вылез юноша в узкую дверь с синей звездой внутри и червонным тузом снаружи.
Настало лето. Жарким июльским утром Вебер спешил к театру с корзинкой румяных вишен. Выплевывая косточки, он швырял их в толпу мальчишек, бежавших сзади с визгом и криками.
Актеры на сцене суетились, Пржепельский хрипло кричал. Началась репетиция. Вебер в углу ждал выхода, доедая вишни. Когда выступила Ида, великан взглянул на нее и замер.
Вместо мраморной статуи Вебер увидел живую женщину. Лучистые взоры лили потоки света, голос звучал, пышные губы смеялись.
Перемену в Иде заметили все актеры. Общее недоумение росло. Но когда кончилась репетиция, все стало понятно.
Из-за кулис выступил человек лет тридцати, среднего роста, с уверенной, спокойной осанкой. Под тонким орлиным носом черные усы загибались вверх по старой рыцарской моде; эспаньолка украшала крепкий подбородок. Скромный плащ по-испански заброшен через плечо. Звякая шпорами, подошел незнакомец к Иде и предложил ей руку.
Пржепельский бросился и с низким поклоном растворил дверь. Даже по спине гостя видно было, что он действительно не замечает никого — и не потому, что замечать не хочет, как делала Ида, а просто оттого, что не понимает, как можно держать себя по-другому.
Когда счастливая, покорно улыбающаяся Ида и кавалер ее вышли, актеры обступили Пржепельского.
— Кто это? Кто такой? Откуда? Старый толстяк принял беспечный вид.
— Это фон Виртемберг, поручик.
— И только?
— Только.
— Не может быть! Отчего же вы ему так кланялись и даже допустили на репетицию?
— По очень простой причине. Если он нравится фрейлен Иде, зачем мне быть нелюбезным хотя бы с поручиком?
К Веберу подошел бледный и злой Конфетти.
— Карл, ты звал меня пить, пойдем.
Они напились. Вечером Виртемберг в театре не был, но на другой день явился опять на репетицию и ушел вместе с Идой. Назавтра повторилось то же. Он никому не кланялся, ни на кого не глядел. Кто-то из актеров нарочно его толкнул и не извинился. Виртемберг и этого не заметил, но по уходе его директор тотчас оштрафовал актера.
Вебер, Самсон и Конфетти завтракали в городском парке под липами. Вдруг они увидели неподалеку за столом Иду с ее поклонником. Самсон, когда напивался, делался груб и дерзок. Прежде чем Вебер успел удержать его, он злобно крякнул и, покачиваясь, направился к молодой чете.
Никто еще не слышал голоса Виртемберга, и он прозвучал теперь в первый раз металлически ясным звоном:
— Возьми эту бутылку и дай другую!
Конфетти пригнулся к столу. Вебер закрыл глаза. Виртемберг спокойно смотрел в лицо Самсону.
Великан посинел, широко улыбнулся, вздохнул, взял бутылку и принес новую на подносе.
— Налей!
Руки Самсона тряслись, он пролил вино на скатерть.
— Ты пьян и неловок. Пошел прочь!
Самсон отошел и сел на траву. Он казался сонным и с изумлением озирался по сторонам.
Голиафом овладело бешенство. Изредка прорывалось оно, давая выход страстям, — и тогда никто не мог удержать безумного. Ревность, оскорбленная любовь, обида за товарища как пружиной подняли его на ноги. Огромным прыжком великан подскочил к столу.
Виртемберг продолжал спокойно сидеть, прихлебывая вино. Он смотрел не на великана, а на Иду. Вот он что-то сказал ей и пожал плечами. Ида засмеялась.
Голиаф, огромный, свирепый и неуклюжий, топтался нелепо перед столом. Два раза заносил он исполинскую ладонь и опускал со стоном. Волосы его топорщились кровавой щетиной, щека плясала. С ужасом чувствовал он, что не может ударить Виртемберга.
Поручик встал и об руку с Идой пошел из парка. Медленно, плавно, точно танцуя, удалялись они аллеями.
— Однажды воробей хотел заклевать ворону, — развязно заговорил Конфетти и тотчас смолк. Шутка его бессильно повисла в воздухе.
На другой день и вся труппа услышала голос Виртемберга. С неизменным своим спокойствием он вышел на сцену.
— Сегодня я уезжаю. Мне хочется, фрейлен Ида, оставить вам что-нибудь на память. Приказывайте, я готов исполнить вашу волю.
— Лично мне не надо ничего, господин Виртемберг, но здесь в театре есть один человек с пустой головой и пустым карманом. Необходимо помочь ему. Я знаю, вам нравятся мои волосы. Хотите купить их?
Все окаменели от изумления. Пржепельский разинул рот.
— Я ценю мои волосы в два червонца, потому что бедняк, которому я хочу дать денег, вряд ли умеет считать больше двух.
Виртемберг приказал парикмахеру принести ножницы.
— Я покупаю ваши волосы, фрейлен, — он положил на стол пару золотых. — Теперь я беру себе сколько нужно. — Он бережно отрезал тонкую золотую прядь. — Остальное я дарю вам. Вы не откажете принять мой подарок?
Ида присела.
— Завтра я пришлю вам, кроме того, портрет прекраснейшей и умнейшей дамы. Уезжая отсюда навсегда, я хочу знать ваше мнение об этой женщине. Если вы одобрите мой выбор, я буду счастлив. Поручаю господину директору устроить обед для труппы.
Виртемберг протянул Пржепельскому кошелек, поклонился Иде и мерно вышел.
Общее волнение усилилось. Итак, Виртемберг уезжает, покинув Иду! Кто же избранница его? Он женится. Каков! Бедная девочка! Сожаления сменялись шутками и хихиканьем. Ида молчала. К ней воротилась мраморная суровость.
Пржепельский хлопнул в ладоши.
— Внимания! Завтра мы все обедаем здесь. Фрейлен Ида, кому назначаются ваши деньги?
— Тому, кто вчера в городском саду показал себя самым умным и самым храбрым.
Ида пошла к дверям. Директор загородил дорогу.
— Это не ответ. Скажите точнее.
— Тому, кто выше всех в труппе. — Она приостановилась. — Ростом, только ростом!
Все искали глазами Голиафа, слышались смех и остроты. Но великана не было.
Директор устроил обед с присущей ему скупостью. Больше половины золотых осталось в его кармане. Но беспечные актеры были довольны, как дети, и шумно веселились за длинным, сколоченным наскоро из декораций, пестрым столом.
На Иду никто не обращал внимания. Вся в черном, она сидела, молча потупив холодный взор. Пржепельский, вздыхая, водил усами.
— Бедное дитя!
Вебер к обеду не явился. В разгар пира, когда Конфетти прыгал по столу с чирикавшим у него на голове Петраркой, а дамы готовились запеть под флейту Самсона, за дверью послышались шаги.
— А вот и Голиаф!
Но вместо Вебера вошел гайдук в красной ливрее. Подойдя к неподвижной Иде, он подал ей на подносе пакет.
— От его высочества герцога Виртембергского.
Все встали. Конфетти упал на блюдо с остатками соуса. В глубоком молчании один Петрарка, трепеща крыльями, чирикал изо всех сил.
Ида сорвала золотые шнурки и красную печать. В пакете оказалось зеркало в драгоценной раме.
— Где же портрет?
— Чудаки! — воскликнул злобно Конфетти. — Как вы не понимаете? Отражение фрейлен Иды и есть портрет.
Актеры с низкими поклонами поздравляли Иду. Актрисы ей приседали. Пржепельский на коленях поцеловал край ее платья.
— Виват, ясновельможная пани!
Восторженный тост потряс дырявые стены. Ида сидела, по-прежнему опустив ресницы.
— Его высочество ожидает на первой станции, — продолжал гайдук. — Угодно госпоже пройти в карету?
Грохот колес возвестил об отъезде Иды. Конфетти медленно слез со стола и постучал себя по лбу.
— Кончена комедия!
И вдруг, схватив отчаянно кричавшего Петрарку, ударил с размаху его об пол.
В тот день представление не состоялось. Наутро Пржепельский, мрачный и недовольный, собирался репетировать новую трагедию. Отсутствие Иды портило все дело, Вебер к тому же пришел пьяный, прямо с ночной попойки, шатался, дремал на ходу и путал роль. Раздражение директора усилилось при виде Конфетти.
— Вы опоздали на целый час! Четыре червонца штрафу!
Конфетти был очень весел.
— Синьор, вы не знаете, отчего я опоздал. Выслушайте, потом сердитесь. Утром я встал, как всегда, и пошел в театр. На перекрестке, против трактира «Трех королей», вижу, гуляют голуби, огромная стая. Хочу обойти ее справа, голуби двигаются направо, хочу слева — и они налево.
— Ну?
— Ну я и пробился так полтора часа. Наконец догадался, пошел прямо, и они улетели.
Пржепельский, насупясь, слушал. Он не умел привыкнуть к шутовству Конфетти и важно принимал его объяснения. Залп хохота вывел директора из себя.
— Паскудный паяц! Сто дьяволов! — затопал он, мгновенно налившись кровью. — Я тебя выгоню вон!
Конфетти, пискнув, подпрыгнул и задрожал. Мышиные глазки сыпали искры; изогнувшись, он заскрипел зубами. В руке блеснул венецианский стилет.
Пржепельский тяжело упал на колени.
— Пан Конфетти, я пошутил, пощадите! Спрячьте ваш ножик, во имя Бога, я пошутил!
Конфетти перевел дух.
— Даю вам двойное жалованье и три бенефиса.
Конфетти повернулся к выходу.
— Старый пузырь с кислым малиновым соком, — сказал он, пряча стилет. — Не хочется пачкать об тебя благородную сталь. Ищи себе другого Конфетти, я больше не играю.
Вечером Пржепельский метался по сцене, ругаясь и теребя усы. Труппа лишилась двух лучших актеров. После третьего акта Вебер играть отказался и лег в уборной; за него доигрывал Самсон. Зрители громко роптали.
Бешеная буря злобы душила Карла. Все возрастая, она не давала ему уснуть. Великан задыхался, стонал и вдруг вскочил. Публика разошлась уже, и огни погасли.
С диким ревом великан повалил кулисы и растоптал ногами. Он бил и крушил все вокруг себя. Обломки мебели, осколки звенящих стекол, доски, половицы, клочья холста, тучи пыли смешались в грязный хаос. Все сыпалось, падало и трещало. Наконец, балаган рухнул. Вебер кинулся бежать по большой дороге с криками: «Ида! Ида!» При месяце за ним гналась его гигантская тень.
Раннее солнце, смеясь, озарило развалины театра. Искалеченные скамьи торчали на остатках декораций, между грудами кирпичей и гнилых досок. Ворона каркала на повалившейся крыше. С кряхтеньем и оханьем вылезал из-под обломков окровавленный суфлер.