Глава восьмая
СЧАСТЛИВЫЕ ЛЮДИ
поищем лучше броду.
Крылов
Отдав ямщику последние три рубля, с чистой душой и пустым карманом, прижимая к сердцу локон и яблоко, радостно улыбаясь, пробирался Генрих по пыльным, заросшим лопухами и крапивой улицам вдоль серых заборов. Ветви лип цеплялись за его мягкую шляпу; акации гудели пчелами, благоухал шиповник; над бурьяном возились воробьи. Чу! Благовест к вечерне. Будочник указал Генриху голубенький домик с мезонином. Прочные ставни, тяжелые ворота, калитка на запоре. Над розовой крышей торчит скворешня; на карнизе надпись: «Сей дом коллежской асессорши Амалии Мельхиоровны Дрозд-Дерябовой свободен от постоя».
— Значит, она овдовела. Какое счастье. Это ее собственный дом. Неужели я сейчас увижу мою Амалию?
Генрих перевел дух и нежно стукнул в калитку. Тишина. Еще постучал: собака на дворе залаяла, гремя цепью. Опять все тихо. Только слышно, как заливаются по городу петухи.
Наконец, на усиленный настойчивый стук зашлепали чьи-то туфли. Зевок, сопенье; заспанный голос ворчал:
— Что за наказание такое, Господи! Минутки отдохнуть не дадут. Кого это леший носит? Кто там?
— Это я.
— Слышу, что я. А ты говори толком, кто таков.
— Могу я видеть прин... госпожу... Амалию... Амалию Мельхиоровну?
— Зачем вам ее?
— По делу.
— Да вы откуда?
— Из Петербурга.
Калитка загремела. Генрих увидел круглого человечка в ситцевом халате. На шее у него пестрел огромный Станислав. Мышиные глазки высматривали пытливо и недоверчиво.
— Вы по поручению или от себя-с?
— От себя. Я Генрих, друг детства Амалии Мельхиоровны.
— Так-с. Теперь понимаю-с. А я законный супруг ее, Помпей Дрозд-Деряба, коллежский асессор и кавалер.
— Вы... живы?
— Слава Богу, жив и здоров-с. Пожалуйте на двор. Амаша!
На крылечко вышла в капоте заспанная Амалия. За год она пополнела; нос в виде гигантского баклажана синел между ее красных щек.
Генрих упал на колени.
— О, Амалия!
Пухлое лицо Амалии осталось невозмутимым.
— Что ж ты молчишь, моя Амалия?
— Никакой Амалий у вас нэ буль и нэт, и я вам нэ Амалий, а благородны дам Амалий Мельхиор, и я нэ ваш, а у свой дом, у свой муж и прошу вас вставайт и нэ кричайт.
— Это ты верно, Амаша. Вставайте, сударь, коленочки замараете. Да и люди увидят.
Генрих в отчаянии протянул Помпею локон.
— Возьмите, я отдаю его вам.
— Это что-с? А, сувенир. Куда мне? Захочу, так и получше локончик у нее отчекрыжу. Пустое дело-с.
Он бросил локон в крапиву.
— Ну-с, а теперь докладывайте ваше дело — и с Богом. Нам некогда. Поклон, да и вон.
Задыхаясь, со слезами и весь дрожа, Генрих поведал тайну алхимика и достал белое яблоко. Амалия и тут осталась совсем спокойной, даже не улыбнулась. Несравненно большее участие выказал Помпей: орден так и заплясал у него на шее.
— Что ж, дело доброе. Так это, значит, горбач начудесил? Вот анафема. Ну что же, Амаша. Завтра, для праздника, и скушаешь ихнее яблочко. А покудова я припрячу его. Целее будет. Позвольте-ка мне его сюда, вот так. Теперича мы вас чайком угостим, поди с дороги устали. Амаша, распорядись-ка насчет самоварчика. Не жена у меня, а, скажу вам, клад. Как огурцы солит!
Генрих ночевал в мезонине. Утром его разбудил густой колокольный звон и птичьи крики: скворешня прилажена у самого мезонина, на крыше гулькают голуби. Из окна Генрих видел много домашней птицы: наседок с цыплятами, индеек, цесарок, уток. Важные гуси переваливались гогочущей вереницей; бормотал и вскрикивал индюк; взапуски голосили два петуха. Вот свинья с поросятами, другая, третья. За воротами заиграл на рожке пастух, ему ответило со двора мычанье: две коровы выбежали в калитку. Конюх водит по двору сивого жеребца. Вдоль забора погреб, баня, амбары; дальше огород с подсолнечниками, капустой, огурцами; над грядками простирает руки чучело в вицмундире. Вон заросший садик с ульями и колодцем; за прудом беседка. Яблони, вишни, малина, крыжовник; под старой липой круглый зеленый стол.
Часа через два Генрих увидел хозяев; они возвращались от обедни. Помпей во фраке, со Станиславом на шее, в белом жилете; Амалия в розовом платье и высоком чепце. Казачок нес за ней шаль и зонтик. Слышно было, как босоногая девка пронесла на крылечко шумящий самовар. Генриха пригласили к чаю.
— Милости просим. Хорошо ли почивали?
На толстой, с ярко-красными разводами белой скатерти захлебывается блестящий, как солнце, самовар. Крендели, булки, сухари, ватрушки, витушки, хворост, сочни, левашники, пряженцы. Кусок холодного слезящегося масла. Сливки с пенками, ветчина, творог, сотовый мед, варенье, смоквы и пастила.
— Кушайте, прошу. У нас все своего хозяйства. Покупного только сахар да чай. Хе-хе.
Амалия налила Генриху в стакан, а мужу в чашку с портретом Шиллера.
— Ну-с, мы обсудили ваше предложение. Премного вам благодарны. Ежели взять в расчет ваши хлопоты, поездку и сопряженные с ней расходы, то, можно сказать, вы бескорыстный друг. Вам это на том свете зачтется. Только мы уж с Амашей так порешили, что кушать ей это самое яблоко не стоит. Изволите видеть, какая у нас благодать. Дом — полная чаша, всего в изобилии, капиталец есть. У меня чин и орден, — и все ведь это нам через нос досталось, вот что заметьте. А носа не будет, и все наше счастье прахом пойдет. Правду говорю. Пожалуй, Амаше, как нос-то сойдет, захочется того, другого, хвать — ан в Ардатове-то и скучно станет. А уж с хотеньями да с желаньями какое может быть счастье на сей земле. Да и чего нам желать еще, коли Господь вознес? Ведь это уж ропот выходит, а роптать грех. От добра добра не ищут. Верно, Амаша?
Амалия кивнула накрахмаленным чепцом.
— Так что уж мы решили пока что оставаться с носом, хе-хе.
— Где же... яблоко?
— А я его Марату отдал.
— Какому Марату?
— Нашему борову. У нас четыре свиньи. Что с вами?
Впервые в жизни Генрих упал в обморок.
— Ничего. Это сейчас пройдет. Амашенька, брызни-ка водицей.
Очнувшись, Генрих схватил шляпу и бросился с крылечка. Хозяин удержал его за рукав.
— Куда вы?
— Домой, домой!
— Опомнитесь, куда домой? У вас и дома-то нету. Сами вы говорили вчерась, что ваша землица отошла другому и корону вы давно продали. Да с чем еще побежите, где деньги-то?
Генрих закрылся ладонями и заплакал.
— А вы не убивайтесь. Вот что я вам скажу: оставайтесь-ка у нас. Будете помогать по хозяйству. Вам можно довериться, вы человек благородный. Провизии закупить, на кухне присмотреть. Съездить в Нижний на ярмонку. При гостях стол сервировать. Ну, когда при случае самоварчик почистить. Амаше ботиночки. Я вот сам бриться не умею, а цирюльника звать — расход, так два раза в неделю побреете меня. Жить будете в мезонине, кушанье с нашего стола. А там и еще вам найдется дельце. Амаша, видите ли, в положении... хе-хе... в интересе... к Покрову наследника ждем, так понадобится учитель. Вы все же человек, того, образованный, науки проходили, так чем нанимать за деньги немца, лучше уж мы вас приспособим, хе-хе. Угодно?
Генрих просиял и улыбнулся. Он был в восторге. Какое счастье! Жить подле нее, видеть ее постоянно, учить детей ее, помогать ее мужу: что может быть лучше в целом мире? О, Амалия!
1922